Наверное, остановки придуманы не только для того, чтобы ожидать свой автобус… Время здесь как будто остановилось кнопкой «stop», словно в детской игре «замри». Только лёгкие порывы осеннего ветра приносят под ноги и опускают на плечи сухие выцветшие листья от дуба. Уже совсем слякотно, серо. Люди тоже серо, коричнево и тёмно-сине смотрят в одну сторону, подобно сурикатам, вытягивая шеи и замирая. Только звук проезжающих мимо машин — фоном. Звук ещё есть вон у того парня в наушниках – он под свой нашептывающий ему через проводки ритм жвачку жуёт и плечами приседает – мозг у него, похоже, на постоянной дискотеке оттанцовывает. Одинокая девушка на краю остановки шевелит губами. Тише… она говорит. За ухом её торчит гарнитура от телефона. Она кому-то там, внутри её мира, улыбается, опустив взгляд под ноги, производя впечатление не совсем адекватного homo. Смешно она смотрится – разговаривающая сама с собой, и только изредка поправляющая рукой маленькую антенку.
Парень-азиат на корточках сидит на краю остановки. На птичку похож, на голубя на карнизе. Шёл-шёл, устал и присел вот так – изогнув спину ферганской дыней, и вытянув длиннющие руки перед собой. Посидел-посидел, плюнул впереди себя, прямо на дорогу. Потом приподнял повыше подбородок и, сквозь зубы, прицельно сделал ещё один плевок – подальше.
Две девушки-школьницы перехихикивались, демонстрируя друг другу что-то на мониторах девчоничьих телефонов. Почему не мальчишечьих? У тех нет прикреплённых к телефону брелков-мишек или феничек, и футляров розовых тоже нет.
А вот серьёзный школьник. Кругленькие очки на переносице. Может быть, он даже знает, кто такая Роулинг.
— Мне «Комсомольскую правду»… — послышалось у меня за спиной.
Мужчина протянул в окошко газетного ларька копеечки. «Надо же, кому-то ещё нужна в этой жизни правда, да ещё и комсомольская…».
К остановке подъехал автобус. Издали, загодя, в нём открылись двери, и высунулся почти наполовину автобусный крикун. Это такая профессия. Она появилась в начале двухтысячных, когда город заполонили частные автобусы.
— Кок базар, Саяхат…Кок базар, Саяхат…, – кричал крикун, спрыгивая с уже притормаживающего автобуса.
Из автобуса вывались несколько человек – высокая ступенька вынуждает стаскивать себя пожилым и спрыгивать молодым. Автобус уже пустил выхлопной дым и начал рычать. Но крикун его перекрикивал визгливым голосом, профессия его такая:
— Кок…кок…Саяхат…
К остановке ковыляла, только что выйдя из подземного перехода переваливающейся торопливой походкой маленькая полная женщина, увешанная, словно ёлка новогодней гирляндой, тяжёлыми сумками – и в руках, и через плечо. «Наверное, с поезда, — подумала я».
— Тахта… тахта… — почти кричала женщина.
Но крикун кричал громче и безостановочно. Для него нет остановок – он всегда в двигательном процессе. Автобус уже завёлся и рванул с места. Не успела женщина добежать-доковылять, а мужчины на помощь – никто. Даже те, что к ней совсем близко были, и по комплекции — не слабаки.
Слабаки. Это слово уже отжило свою жизнь. Оно было в обиходе в мою школьную пору – в семидесятых. Тогда на «слабо/» целые битвы устраивались.
— А слабо/ прямо перед проезжающей машиной пробежать?…
— А слабо/ прицепиться на санках сзади к автобусу?
— А слабо/ зайцем проехать до конечной?…
Теперь другие времена. Парнишка вбегает в первый попавшийся автобус, но крикун хвать его, и вышвырнуть может, а может и помиловать. Ведь он – такой покрикивающий божок: «казнить нельзя помиловать» или «уйти нельзя остаться».
В центре экспозиции замер дед. Он давно уже здесь стоит памятником, опершись на костыль, и смотрит выцветшим взглядом куда-то вдаль. Ни одна морщинка на лице не дрогнет. А его автобуса всё нет и нет… Его время точно остановилось. Ну, хоть так – среди людей, а то дома-то, поди, только старенький телевизор с тобой и поговорит. А здесь – люди, жизнь… Хотя и их время здесь имеет особенность — останавливаться.
Вот и я остановилась, и остановила на несколько минут своё время, чтобы протянуть взгляд к тем, кто ждёт продолжения жизни после своей остановки.