Русская повесть XX столетия стала основной формой передачи смысла существования русского человека. Не однолинейный рассказ, и не разветвлённость сюжетных линий романа воздвиглись стенами, огородившими характер русского человека. И это стены не отвоёванных у революции дворцов, не ампира. Это стены бараков и казарм («Казённая сказка» О.Павлова), сибирской избы («Последний срок» В.Распутина), покосившейся ограды двора («Где сходится небо с холмами» В.Маканина), вагона электрички или обшарпанного подъезда («Москва-Петушки» В.Ерофеева), или четырёх погребальных сторон вокруг холмика с деревянным крестом («Привычное дело» В.Белова). Четыре – цифра, оградившая русского человека от всего остального мира. Но там, внутри этих стен жизнь его куда жизненнее, чем вовне. Стенами есть возможность отгородиться от массовости, лозунгов, пропитанных социалистической морилкой. Главные герои повестей уходят из массы, они становятся единицами. Но уход пока бессознателен. Потому человек обескуражено, будто впервые открыв глаза, смотрит на мир и ужасается увиденному. Так он становится философом за стаканом водки. Так он выплёскивает своё недовольство в мате. Так он постигает смысл своего существования. Но он не бурчит себе под нос, подобно чеховскому Ионычу. Он учится размышлять, он пробует жить по-новому.
Именно повесть стала формой передачи широкого, многотрудного характера человека уже не коммунистической формации или идеалов социализма, а человека – со всеми его недостатками, оголённым взглядом на происходящее, на изобличение внутреннего несогласия. В ней, повести, – куда более возможен показ дороги, тянущей сюжет от детства к основному событию. Не устланная, не мощёная, — она подобна тору сквозь непролазные кущи осознаний, переоценок, но чаще – действий по наитию.
Характер русского человека – однодневен, он поглощён задачами «сегодняшнего» дня, потому он весь отдаётся работе. Уходит в неё с головой, будь то Башилов («Где сходится небо с холмами»), или капитан Хабаров («Казённая сказка»), или Иван Африканович («Привычное дело»). Потому-то, очнувшись, вынырнув из дел своих и забот, он оказывается потерянным, растерявшимся, не знающим, для чего он всё своё «это» делал. Он – единица. Но, к сожалению, типичная, клонированная советской эпохой, единица. Обозрением будущего занимается его начальник, который тоже зависим от вышестоящего начальства. И он тоже клонированная особь, – исполнитель воли. Но безвольным, подчиняющимся этого героя уже назвать нельзя. Он, исторически, – бунтарь, а идеологически — «совестливый труженик» (О.Павлов «Казённая сказка»).
Рассказ, в противовес повести, может охватить лишь единую деталь человека-единицы. Но время расширило рамки понимания образа. Отчасти это связано с информационной масштабностью. Человек в повести это уже образ, вобравший в себя состояние эпохи. Он — отражение в зеркале эпохи.
В рамках повести удобнее проследить тропинку одинокого человека, приведшую к гранёному стакану, к заросшему сорняком двору, к подъезду, к могиле. Такими и показаны характеры русского человека XX-го столетия в ярких произведениях Виктора Астафьева, Василия Белова, Венедикта Ерофеева, Владимира Маканина, Андрея Платонова, Валентина Распутина, Олега Павлова.
Русская натура в этих произведениях формировались в послевоенное время. Она ещё не отошла от единения с крестьянским происхождением, и уже хлебнула полуголодного и нищего родительского горя, насытившись горсткой зёрен, доставшихся от продразвёрстки, поднимающих на стройках социализма страну. Поднимающих это бремя – до надрыва. Надорвался, рухнул. А страна дальше пошагала, показывая новому поколению светлые горизонты. Только не осталось в этих горизонтах человека прежнего. О нём не вспомнили. Через него перешагнули. Человек – как использованный материал, брошен, забыт. Что ж ему остаётся? На судьбу жаловаться? А кто услышит, акромя Бога? Вот туда и поют, туда и воют, этот воздух и пьют.
О всепрощении – уже было ранее сказано. О героизме тоже. Теперь время пришло, исходя из поступков человека, показать его рану на душе, его брошенность. И воспитательные задачи немного отступили на задки. Оголить необходимо, прежде чем ставить диагноз. Об этом оголении русского характера и говорится в формате повести XXстолетия.
Оторопело читается повесть Владимира Маканина «Где сходилось небо с холмами». Насквозь ясные образы, детали: скобление столов, обхват руками головы, крики, вопли, оры… Автор не только словом пишет, но и звуком, цветом, воздухом. Мрачный чёрный, обугленный, горемычный цвет. Цвет, который стонет, шепчет.
Ощущение глубины сказывается во всём – в синтаксически-сложных гусеничных конструкциях (наперекор; как в русском говоре, в котором человек говорит-говорит много, потому что есть о чём сказать — наболело), в описании главной темы, которая высчитывается сразу, но не напрягает этим (чаще в русской прозе можно встретить «прятание» главной темы, её разгадывание, а здесь – на, бери, и смакуй), и в образах, конечно (ненавязчиво — в лоб, а незаметно, перед читателем вырастает и снова становится маленьким главный герой: из Башилова в Жорку, потом в Георгия, затем снова в Башилова-мальчика, — и так до бесконечности, как на качелях).
Эмоциональность от прочитанного долго не отпускает, потому как чувствуешь, что происходит «за текстом»: немой Васик, которого не пустили к Ерёминым, стоит во дворе, мокнет под дождём, глазами елозя по окнам дома, и открывая мычащий рот. Он подпевает тем, кто его не впустил в свою жизнь. Он – юродивый характер русского человека, перед которым четыре стены препятствий, а он, даже немым ртом, поёт. А, может, плачет. Плачет да поёт.
В прошлое уходят образы гуманного реализма, где по-дружески, как кум куму, русский человек делает дело не столько во благо и процветание, сколь «по-человечески», спасая, воскрешая – брата, свата, пьяницу-мужа. Не может ведь русская душа убивать. Она – Богородица в ватнике и жёлтой накидке путейца-обходчика. Ей поезд – что странник, везущий неведомое с востока на запад, с востока на запад. Через неё. Через её рвущуюся на волю душу. Только воля ей не нужна. Воля для неё – взахлёб нарыдаться. Оплакать горемычную свою судьбу, и – молчать. Это соответствовало гуманной прозе реализма. Но параллельно идущая проза постмодернизма не умалчивает тяжесть реалий, не обходит острые углы. Она рубит, режет, кромсает по живому, показывая ничтожескую суть человека.
У поэмы-повести «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева ритм раскачки, подобно состоянию героя, шарахает читателя из стороны в сторону, от полупьяных реалий до галлюцинаций. Погружение в них вызывает ощущение тошноты, рвоты и запаха мочи. Подобной форме изложения хватило бы и рассказа. Но долог путь человека ползущего. Только размером повести можно передать замкнутость круга, из которого можно выйти только через буквы нецензурщины, выплывающие как в замедленном рапиде киноплёнки или намалёванные на окне тамбура, и только в подъезд, где ждёт вечное освобождение – с шилом в горло.
Русский характер в повести Василия Белова «Привычное дело» раскрыт не только образом главного героя крестьянина Ивана Африкановича. Разветвление сюжетной линии дают и судьбы его жены доярки Катерины, детей, волею судьбы розданных по родне и приютам, это и жизнеописания всего и вся, что окружает многодетную крестьянскую семью: лошадь, корову и даже предметы – баню, колодец. Это всё, что есть в кругу привычной жизни крестьянина. Привычной. Другого не дано. Нет и речи о довольствии или недовольстве. Повествование – будто сказание, без осуждений и нравоучений. Повесть-сказ. Повесть–бытописание. На могиле жены Иван Африканович, будто впервые, делает остановку в делах, круговерть которых не заканчивалась, потому как в привычку была. А тут, вдруг, — остановка, и что делать дальше, коли это уже сход с привычной тропки. «И никто не видел, как горе пластало его… никто не видел». Что в этом «никто»? Отречение от Бога? Или бунтующее желание на земле не быть одиноким? Ведь надо, обязательно надо, чтобы хоть кто-то пожалел, обнял и дал понять – ты не один таков.
В повести Валентина Распутина «Последний срок» старуху Анну уложило в постель бессилие. Дети её съехались попрощаться с матерью. Но та не торопится на тот свет – дети ведь все в сборе, почти все, одной Нинки нет, Нинчоры, как называла её Анна. Воспоминания повзрослевших детей о прежней жизни будоражат самые лучшие чувства, связанные с деревней. Ныне же деревня умирает, и только в силе людей воскресить её жизнь, дать ей дыхание обретением радости – приехали, собрались. Анна и есть олицетворение жизни деревни. Ей, умирающей, так немного надо – малость внимания детей, собравшихся рядушком да баловство с внучкой Нинкой.
Распутин оставляет надежду читателю на то, что Анна останется жить. Но подобная нереальность отвратила бы веру. Потому старуха тихо «отходит», будто давно уже знала, когда это произойдёт.
Оперуполномоченный Леонид Сошнин в «Печальном детективе» Виктора Астафьева раскрывает преступления и описывает их в своих записках. Он лишён жалости к человеку. Повесть давит на читателя разгулом, размахом, объёмом преступлений рода человеческого, дошедшего до грани. Что Венька Фомин, грозящий сжечь баб в телятнике, отказывающихся дать ему на опохмелку, что пьяный угонщик самосвала, из-за которого погибли несколько человек, что мямлящий пэтэушник, рост преступления которого произошёл на глазах – от унижения сверстниками до выплеска в беспощадном убийстве беременной студентки, что в пьяном забытье повзрослевшие детки, забывшие опустить гроб с усопшим отцом в землю, что родители, оставившие малютку в камере хранения, — не это ли первые «робкие» шаги Левиафана…
Механика разрушающегося общества показана в повести Олега Павлова «Казённая сказка». Мир повести представлен механизмом, где каждый выполняет свою роль: Иван Хабаров – совестливо трудится, Илья Перегуд – затыкает пустующие должности, товарищ Скрипицын со своим портфелем, олицетворяя государственную машину – управляет, генерал Добычин, барин, — одобряет или наказует, а солдаты – выполняют приказы. Всё и вся имеют своё место, значение и назначение, и распределения по званиям удачно подчёркивают иерархию. Даже мыши в «Казённой сказке» — герои-предвестники. Хабаров живёт без семьи, без дома, и получает в конце повести свой вечный угол — домовину. Его письмо – что крик в пустоту, потому как от человека, от «совестливого труженика» уже более ничего не осталось. Но станет ли его смерть осознанием Скрипицыну… Скорее, нет, потому как «равнодушный ко всему вокруг, шатаясь и что-то с обидой бормоча, ходил у ставшей одинокой могилы капитана, но потом вдруг отрезвел, огляделся — и пошагал прочь». Только сказкой мог закончиться тяжёлый XXвек. Сказкой – казённой, о судьбе русского страдального человека, так желавшего сказочного равноправия и мира во всём мире.
Хронология обозначенных повестей:
Андрей Платонов «Река Потудань», 1936
Василий Белов «Привычное дело», 1967
Венедикт Ерофеев «Москва-Петушки», 1969
Валентин Распутин «Последний срок», 1970
Виктор Астафьев «Печальный детектив», 1982-1985
Владимир Маканин «Где сходилось небо с холмами», 1984
Олег Павлов «Казённая сказка», 1994
Что сближает эти повести? И что рознит? Герои – разные по возрастам, сословиям оседаниям во времени: крестьянин Иван Африканович («Привычное дело» В.Белова), бывший красноармеец Никита Фирсов и его интеллигентная подруга Люба («Река Потудань» А.Платонова) писатель Георгий Башилов («Где сходилось небо с холмами» В.Маканина), дегенерат-инженер («Москва-Петушки» В.Ерофеева), капитан – «самая боеспособная единица» Иван Хабаров и особист Скрипицын («Казённая сказка» О.Павлова), оперуполномоченный Леонид Сошнин («Печальный детектив» В.Астафьева), умирающая старуха Анна («Последний срок» В.Распутина).
Они – яркая часть художественного полотна XXстолетия: времени революций и войн, времени голодомора и восстановления после разрухи, времени пафосного героизма, оттепели, беспредела. Времени расщепления сознания, времени перехода в неизведанное, времени тяжёлого уныния, стрессов и депрессий.
Характеры преодолений могут ужиться только в реалистической прозе обнажённого, оголённого реализма, вместившегося в формат повести. И этот жёсткий реализм противостоит социалистическому реализму, как методу «правдивого, исторически конкретного изображения действительности в её революционном развитии» с целью «идейной переделки и воспитания трудящихся в духе социализма». Он противостоит – бюрократии, массовым затеям, пресмыканию, почитанию страстотерпцев, сострадающим и правдолюбивым героям советской эпохи.
Новые герои – одиночки, они взвалили на себя тяготы перемен времени перелома. Поступки их индивидуальны и искренни. И в них нет ещё и намёка намечающегося и вскрывшегося началом XXI века снобизма.
Они – характеры русского стона, русской разгульной пьяной песни, русского хлёсткого слова, и остатков былой удали. И — веры… которая всегда была на коленях русского человека, вымаливающего прощения за судьбу свою грешную. Но теперь эта вера надломленная, в выти, в прожженной спиртом глотке, в мозолистых руках, отпустивших вожжи времени, в тяжёлом взгляде русской женщины, родившей сынов этого века.
Существенное и значимое — финальное звено повести. Оно не даёт читателю счастливого исхода. Будто вся сила повествований на том и держится — ошеломить, показать нутро, изнанку разлагающегося гнойника, и не дать готовых рецептов, дать слово и смысл, как пищу для размышлений. Даже в повести А.Платонова «Река Потудань», написанной ране всех обозначенных повестей, где в эпилоге видимость счастья, образовавшегося между Никитой и Любой, читатель понимает, что это счастье обманно. Надежда только на новую жизнь, которая, может быть, будет.
Итоговое слово повести не является её окончанием. Писатель будто предлагает читателю домыслить, дослагать, доскладывать. Писатель призывает тем самым стать и читателю мыслящей единицей – сомневающейся, задающейся вопросом. Это и должно было произойти в канун эпохи постмодернизма. Эпохи, поглотившей советский реализм, неореализм, взрастившей бурю, метель, обдающие холодом человеческое сознание в вопросе: «Неужели и это я, Господи!?».