Мою первую любовь звали Олег. Точнее, это я была его первой любовью. Мне было уже восемнадцать, а ему – щеглу, приехавшему с северо/в погостить на каникулы к бабушке – только-только стукнуло четырнадцать. Но внешне он выглядел старше…
Глядя на объявление о семинаре, я зарылась в путах Интернета, чтобы выбить из себя навязчивую мысль: — А вдруг это он? И имя, и фамилия сходятся…
Нет, этот родился в Москве. Хотя, история умолчала детали рождения моего маленького принца. Его не по годам строгий сверлящий взгляд выдавал начитанность и любознательность. Как теперь выражено время на его лице, спустя тридцать лет?
В фотографиях московского Павлова юношеский взгляд на мир можно рассмотреть только в глазах, которые он прячет за близорукими очками.
А может попытаться найти зацепки в его творчестве? Вот он говорит: — Мы – есть то, что мы помним…
Я вспомнила своего Олега. Сегодня я – это он. Там, далеко, затерявшийся во времени. И, сидящий здесь, так близко – человек, опрокинувший меня в прошлое.
Может быть, он – тот мой Олег – наслушавшись сумасбродных рассказов о моём втором курсе филфака, решил тоже посвятить себя литературе?
Фу, как самонадеянно!
Листаю… Караганда. Армия. Арбуз. Глаза голодной девочки. Всё это так близко и в расстояниях, и в запахах.
Но я помню-помню, как Олег вёл дневник. Что мог рассказать дневник школьника? Восторги о ровных линиях улиц северного города Н., о внутренней свободе, которую навязывала ему я, обчитавшись Руссо, об исключительных личностях Гофмана?
Но вчитываюсь в строчки «Асистолии» — о детстве, юности, о Морфушине с его гофмановскими рассказами, об одиночестве и боли…И мне становится стыдно и зябко – а вдруг я могла обжечь моего мальчика, и бродит он теперь где-то по своему пути, спотыкаясь об условности, вычисляя степень человеческой свободы своей жизненной прозой…
Нет, это другой. Другой человек. Хотя… его мир меня так тревожит, как будто это мой мир. Опрокидывая в прошлое, в мою память. В моё эгоистичное представление о себе, о другом человеке и его памяти.