ГОРОД
В канун полной луны стали снаряжать меня в город. Мать перешила мне отцов армяк.
А Проп принёс новёхонькие валенки, шапку из войлока и душегрейку без рукавов.
— Покудова грязюка, – наказал батя, — поверх валенок сдевай лапти крапивные, поди, не спортишь, так и напрок, у другой зимы не прохудятся. И, смотри, щёголем там не ходи, нешто на учёных людей походить не будешь!
Батя стал какой-то покладистый. Раньше всё сурово смотрел на меня, а тут сядет на табурет посередь избы, пока мать колдошится около дорожной поклажи, бороду свою оглаживает и на меня из-под бровей посматриват.
— Ты, Митяй, смотри там, себя в обиду не давай. Маня, а ты как смотришь – примут-нет его твои-то?
— Ой, не тереби душу, — причитала Мария, — Так подишь мне-то с Митяем поехать? Хоть бы повидаться с матерью да с сестрой одним глазком…
Отец ладошками по коленям ударил:
— Маня! Иш, шо удумала?! Ты мне то брось! Я ить и Митяя не отпушшу, коли кудахтать будешь!
Мать утирала уголком платка напрошенную слезу, замолкала и, будто по делу, уходила в сенки. Я-то знал, что она там вздыхала глубоко и за грудь держалась – скоко раз её таку там видел. Подойду, обниму, бывало, а она аж внутри вся колышется. Чмокнет меня в макушку и наказыват: — Беги по делам, Митюша, свет ты мой ясный…
Когда она так говорила, у меня в груди всё сжималось, и чуял я, что нет у меня никого родней матери моей.
А теперь вот уеду, когда ещё вернусь – не знамо. Но мыслями я уже давно был далеко – в стороне неизведанной, как на картинках в журнале учительши.
Учительша согласилась зиму прожить в деревне, но наказ дала Пропу – что привезти из города. Среди прочего заказала она карты по географии. И я думал:
— Я с деревни долой, а оне без меня карты изучать станут, — и ногти кусал.
Выдвинуться порешили ранёхонько – ещё по темну. Я всю ночь глаз сомкнуть не мог, слышал как мать с отцом переговариваются, как братья ворочаются, как сестра старшая туды-сюды бегает, да у матери всё выспрашивает:
— А портки положили?…А вот я Митяю кисет сшила…
— Какой кисет? Он и махры ишшо не нюхал, — возмущался батя.
— Ну, дык не сгодится — обменяет на что…- не унималась сестра, — Там говорят, на отхожем промысле люди совсем по-другому одеваются и ведут себя…Вот бы мне жизть там зажить!
— Цыц! – грозился опять, как и на мать, батя, — И что там за жизть – разбой да голод! А здесь, глянь – всё есть…
Напослед меня положили спать на палати. До того я спал на сундуке. А в ту ночь я был царём в дому – всё крутилось вокруг меня. Матушка подошла, рукой потрогала мои волосы, и так зябко мне стало, что я не удержался, схватил её руку, к губам притянул.
— Что ты, что ты, Митюша, не тереби мне сердце. Не прощаемся ащо…Я тебе в дорогу картоху наварила, сало положила, яичек и лепёшек гречишных, как ты любишь, настряпала. Ты уж понежься малость и подымайся – накормлю тебя, да и сбираться пора.
Еда в меня не лезла – испереживался весь. Братья, сестра, отец и мамка сидели за столом и на меня только и глядели. Отец ложкой по столу стукнул, откашлялся, перекрестился и голос подал:
— Отец мой сказывал – «не бей лошадь перед длинной дорогой»…Ты, Митрий Михеич, помни – откуда твоя лошадь тебя увезла. И, коли, станешь человеком, как мать говорит, не сторонись родных.
Я комом, подступившим к глотке, чуть не подавился. Глаза опустил, а так хотелось напослед на всех ещё посмотреть, но веки не подымались.
Отец встал из-за стола, прошёл до вешалки, укрытой занавеской, снял с крюка зипун, помог мне одеть. Подпоясал кушаком. Я руки резко поднял, вытянув из-под кушака напуск, и резко опустил руки. Братья уже оделись и оттартали в телегу поклажу.
Проп во дворе ждал. Проверял подпруги у лошадей. Матрёна рядом суетилась.
— Полезай в сено, — приказал Проп.
Под сеном заложили провизию, вещи, а на сене лежали тулупы овчинные.
— Поспешай, поспешай, — буркнул Проп, залез на место возницы, подтянул вожжи. Тут только я разглядел, что вся наша деревня здесь – и бабы, и мужики, и малые – все скопом стоят и смурно да сонно на меня глядят. Я поклон всем отвесил на все четыре стороны, взобрался в телегу и уже оттуда крикнул:
— Не поминайте лихом…
Бабы заголосили. Проп торкнул лошадей:
— Нно, поехали! Ну, с Богом!
И телега тронулась, переваливаясь с боку на бок. Мальцы бежали следом, отталкиваясь и благословляя ангелом-хранителем. И сеструха тоже бежала. До последнего бежала и вопила в голос: — Митя-ай…!
Потом оттолкнулась от телеги да распласталась на подёрнутой лёгким заморозком дорожной грязи.
У меня всё внутри колотилось, стонало и выворачивалось наружу. Накатившие слёзы я уже больше не сдерживал – они хлынули потоком. Сквозь пелену я видел уменьшающуюся мою деревню, пропадающую в утренней темени, и сквозь марево рассвета уже вскоре ничего более не было видно, окромя узкой дорожной колеи.
ДОРОЖНАЯ ПРОПОВЕДЬ
Я не заметил, как тряская дорога укатила меня в сон. Сказалась бессонная ночь и проводы, в которых осталась часть моей жизни. Начиналось что-то новое, и я ещё не совсем понимал – что произошло.
Проп нукал на лошадей и иногда поглядывал на меня.
— Очухался?! Ну, давай, перебирайся ко мне – и то веселее будет.
Со всех сторон обступал лес. Тощенькие высокие деревца тянулись к небу, стоя навытяжку и не качаясь ни одной веточкой.
— До полудня будем ехать, потом лошадям надо дать передохнуть.
Я уже пробрался к Пропу поближе, здесь и впрямь было веселее – впереди неведомое, и можно разглядывать его пока, и придумывать — какое оно там. Но от этого не было грустно. А там, за спиной, осталась щемящая тонюсенькая стена, похожая на плёнку, которую Проп когда-то мостил на окна. Кажись, тронешь эту заслонку от прошлого, и потечёт из неё больная память – о мамке, о доме, о Савке, и обо всей земле родной, краше которой уже, кажись, ни чего и быть не может.
— Скажи, Проп, зачем люди умирают?
Проп продолжал дёргать вожжи, даже не обратив внимания на тяжёлый вопрос. Будто сам только и думал об этом.
— Там – рай… — коротко ответил он, и погрузился в думы.
Я заметил, что у Пропа закрываются глаза и в это время лошади переходят на совсем тихий ход. Осторожно вытащил я из рук Пропа вожжи, а Проп и не сопротивлялся. Сбоку, совсем близко разглядывая своего учителя, подумал, что никогда вот близко и подолгу на него не смотрел. Худое, вытянутое лицо Пропа почти не шевелилось. Бородатый подбородок уткнулся в ворот тулупа. На серых усах поблескивали капельки от дыхания. Что могло сниться Пропу? Спокоен ли был его сон?
А когда Проп очнулся, он глянул на мою управу повозкой и по-доброму ухмыльнулся:
— Что-то я и не заметил…
— Что снилось-то? – скосил я взгляд в сторону Пропа.
— Да не снится мне давненько ничёго… — Проп облокотился локтями о колени, — Помню только сны из детства. Мне тогда казалось, что сон – это и есть жизть. Там даже запахи были съестного. Жили-то мы в моём помнящем возрасте впроголодь. Нас у мамки было мал-мала-меньше. Отец сгинул на приисках. А я – младшой в семье, вот как ты…
Проп отвернулся, просунул руку под тулуп, пошарил наощупь, достал узелок.
— Вот, Матрёна лук положила и картоху, — Проп расчистил место между собою и Митяем, развязал узелок, очистил луковку, картофелины и протянул Митяю:
— А у тебя справно получается повозкой править. Лошади спокойно идут, без надрыва.
Митяй ловко правил лошадьми и, запихав за щёки картофелину, надкусил запашистую, хрустящую луковку. А Проп продолжил:
— А я только уже здесь, в деревне, первый раз стал лошадью управлять.
— ..асскаши, Пхоп, о себе…ну, маеньком, — пропыхтел я набитым ртом, пытаясь быстро прожевать и вдохнуть побольше воздуха, чтобы высвежить рот от злючего вкуса лука.
Проп ещё раз откинулся назад, снова прощупал что-то под тулупом и достал бутыль с квасом, откупорил затычку из тряпки, и мне дал отпить.
Лошадей мы приостановили. Проп слез с телеги и пошёл в сторону от телеги, разминая спину и еле волоча затёкшие ноги. А когда вернулся, я уже тоже в кусты сбегал и проверил постромки и оглоблю.
Солнце начало пригревать. Но воздух уже был холодный. Вот-вот уже и первый снег ляжет. Проп будто прочитал мои мысли:
— До снега успеем. А вот назад мне уже придётся торопиться, а то как я на колёсах-то…Пускай лошадки чуток ещё отдохнут…
Проп присел на придорожный камень и в серое небо поглядел.
— Я-то вырос в семье, где и маменька и отец были грамотными. Из бывших купцов они. Но вот что-то там случилось, и решили оне из Питера податься в глубинку. Якобы на возделывание новых земель. Мамка говорила, что модно это было тогда. Новая земля обещала богатства. Так и случилось – золото намывали, и сдавали в банк. Но потом отец исчез. Просто исчез. А у матери ни запасов нет, ни жилья. Вернуться в Питер не на что, а тут ещё нас орава. А потом чахотка началась и маменька заболела и умерла. Мне уже годков семь было. А старшая сестра нам мамку и заменила. Брата два моих тоже разработки золотодобычи сгноили – они работали на хозяина. Но у нас документов никаких не было, только бумага одна какая-то ценная – о недвижимости в Питере. На этой бумаге ещё один мой брат погорел. Обманули его. А вернуться Серафим – так брата звали – не смог: стыдно было, что последней надежды нас лишил. Это он в письме написал. Письмо долго шло…теперь и не знаю – жив ли Фима, нет…
Проп замолчал, ещё раз в небо посмотрел:
— Пора двигаться, не то никак снег нас застанет…Ишь, как холодом потянуло…
Мы поехали дальше, и до самого вечера рассказывал Проп свою долгую жизнь. Ох, и намаялся он по жизни. Оттого, — так я думал, — и дала ему жизнь богатство такое: быть нашим главным на деревне. Но более всего поразили меня его признания, в коих и наставления мне были, и вера в будущую хорошую жизнь.
А ведал Проп следующее:
— Вот ты говоришь, что такое смерть… А нет её. Мы ж её уже ощутить на себе не могём…Только успокоиться бы душе успеть. А коли праведно жил, так и успокоение праведное. Вот как у Савки…
Проп молчал долго. Потом продолжил:
Не родит земля ничего нового, если старое не отомрёт. Ведь земному слою тоже свежая трава нужна. Так что всё поедается, всё кругом от рядом стоящего зависимость имеет. Вот птица, али зверь своих детёнышей в жизнь отпускают, чтобы те жили и новую жизнь начинали, и своим телом детей своих кормят, чтобы оне выжили и напослед, поедая своего же, сил набрались. Это и есть жизть. А закон её от природы идёт, от неба укрывающего, от земли кормящей, от солнца греющего. И сколько тебе на плечи жизть не взваливает мешков – нести придётся ровно столько, сколько сможешь унесть. Вот давеча горестью ты наполнился от разлуки неминучей. Но это и есть продолжение. Что станется в деревне нашей – умрёт она…
Я от слов сказанных даже холод между лопатками почувствовал.
— А город – это ж большой мир. Там тоже не так всё просто, но там тебе дано много выбора. Главное, не пойти на поводу у соблазнений всяческих. А путь свой найти, где ты людям полезен, и люди тебе благодарностию отплатят.