Другой жизни у меня просто нет. И у вас нет. Каждый из нас проживает только ему предначертанное. Ну вот, написала и задумалась: кто-то скажет, что он сам творит свою судьбу, – тогда то, что я пишу – не вам. Верю я в то, что расставлены мы, рассажены, разложены. И не Петей сверху, и не мамой и папой, и не тем, кто тебе говорит «да ты кто такая?». Вот на ладошке что-то такое изображено – и я верю, и не верю. А когда сомневаешься, но возвращаешься, значит, веришь. Пусть даже в эту ерунду, как сказал бы кто-то, но заглядываю в ладошку и вижу там линию жизни, спустившуюся чуть ниже середины ладони и ногтем прочерчиваю её вниз-вниз… и верю, что прочерчу. И понимаю, что не по Богу это. Но будто заглядываю через эту линию в какую-то другую галактику.
Помню по прошлому году, как меня шкарябнула брошенная фраза одного старого знакомца: «ты же понимаешь, что если он вернулся, значит это конец». Я просто забанила этого человека в соцсети. Мне пусто с ним и не о чем больше говорить, он ведь меня уже… того. А начало конца у каждого из нас есть. Даже у начала, у истока, у рассвета запрограммирован исход. Но к этому надо привыкнуть, что ли. И к тому, что жизнь всегда заканчивается. Вот только отрезок её имеет разное качество. И знаем мы об этом всегда, но осознавать не хочется. Это насколько нужно быть готовым, или отрешённым, или бессильным. Когда я была подростком, жизнь мне уже виделась расстоянием, ожиданием «от» и «до», и даже прощанием – в каждом дне, который не повторим, этим и значим.
…Изначален уход в приходе,
Увядание в расцветании,
А ещё: закат – на восходе,
И во встречах всех – расставания.
Жизнь моя, ты – прощание.
И всё равно, за столько лет моральной подготовки — не могу назвать себя готовой. У меня ещё есть планы — дописать не дописанные книги, дать образование внукам и… пожить на старости лет у моря.
9 мая мы с Володей сходили в парк Панфиловцев. И даже немного попела с бардами. Первые выступления бардов на 9 Мая я организовывала вместе с полковником МЧС Ринатом Файзуллиным четырнадцать лет назад. Эмчеэсники варили кашу, раскладывали по котелкам и кормили ветеранов, наливая и по соточке жгучей. А мы пели – с утра и до послеполудня, сменяя друг друга, пели хором и поодиночке. А люди подпевали и танцевали. Теперь состав поющих сменился на четырнадцать раз, но песни остались те же – военные, солёные от слёз, пропахшие войной. Ветеранов нынче уже и не видно. Пожилые, с медалями мужчины и женщины – это дети тыла, родившиеся в тридцатых, сороковых. Они вынесли на своих плечах тяготы детства, которое с нами, рождёнными в счастливые 60-е, уже и не сравнить. Но то было их детство. Голодное, в пальтишке из перешитой шинели, – но по-своему счастливое, потому что другого не было.
10 мая приехали старшие сёстры. Они-то как раз и родились в эти серые послевоенные. И в разговоре, коснувшемся памяти мамы и папы, Вера и Надя говорили о счастливом детстве. Может, потому мы там счастливы, что о нас было кому заботиться. Ты вымарал одежду, разбил коленку, – тебе раны обмоют, и постиранное платье будет висеть утром на спинке стула.
Так и только там, в детстве, мы постигаем науку заботы, сострадания и жизненных правил. В своём автобиографичном романе «Небо на ниточке» есть главы, посвященные моему детству и моим отношениям с родителями. Они были не простыми, как и отношения с сёстрами. И только сейчас мы, наверное, впервые за многие годы жизни, постарались расслышать и рассмотреть друг друга, пока прогуливались по городу, поднимались на фуникулёре на Кок-Тобе, фотографировались с «Битлз», любовались цветущими каштанами, и возвращались домой на метро. За 6 лет я снова села за написание песни, в которой выросли строчки:
Наговориться бы, вглядеться в лица бы,
Частицу «бы» пустить в расход.
Успеть без фальши спеть да помолиться вслух,
И взглядом окрестить восход,
И у друзей в устах не слышать дрожь и страх,
Под утро спев про всё и не устав,
Вот только сызнова судьба капризная
Не ставит визу просто так.
Праздники закончились. Впереди снова больничные будни.